Ответ:

— Скажу тебе, коли не обидишься… Знаешь, овец этих отдай ты в колхоз. Не мучайся. Что за разница — у тебя ли, в колхозе ли… Явится твой Хайдарали, получит их из колхоза целехонькими.

Старый Сарсанбай не ответил тогда. И сейчас, разглядывая базар, мост и людей, торопящихся по неотложным своим делам, он думал о словах друга и все еще не находил ответа.

Солнце стояло уже в зените, базар пустел помаленьку, оставались у моста только не сбывшие еще свой товар да праздношатающийся люд. Хорошее расположение духа, с которым ступил Сарсанбай утром под навес чайханы, ушло, будто унес его поток людей. Значит, Хайдарали он не встретил и сегодня. Так что же — погиб он? Послушаться Мадумара и сидеть дома? Нет, нет — столько смертей было… слишком много, чтобы добавить и еще одну… А поверишь, что не вернется, — будто сам и добавил… Да и сколько пропавших без вести вернулось… Хотел овцами этими людей угостить… И я бы посидел среди гостей. Сам бы и устроил это угощенье, вернись только, названый сын мой, Хайдарали!

Думая так и представляя возвращение Хайдарали, старик просидел у окна еще сколько-то времени, а когда очнулся, увидел, что базар сегодняшний закончился уже, все разошлись: от очага в глубине чайханы доносился аппетитный запах плова. Но старик все не хотел уходить.

— Сарсанбай! — Возле него стоял чайханщик Мадумар. — Будет тебе, сделай, как я сказал. Изведешь себя ожиданием.

Старик не отозвался. Потом повернулся, вытащил из-за голенища потертый рубль и кинул на блюдце. Поднялся.

— Уходишь? Плов готов. Поешь перед дорогой.

— Как-нибудь в другой раз. — Сарсанбай направился к двери. — Будь здоров…

Выйдя во двор, старик задержался, будто что-то припоминая, и вернулся в чайхану.

— Неужели и ты не понимаешь, Мадумар-ака? Он оставил их мне, и я должен сам хранить и вернуть их… Ты видишь, у него есть дом и овцы, ему есть за чем прийти… Часть его жизни здесь, и она не остановилась… Он живой здесь… Пока ждут его…

Мадумар промолчал. Только когда друг ступил на порог, сказал вслед:

— Кланяйся Зеби.

Покрывшаяся на морозце инеем пегая кобыла, увидев хозяина, тряхнула, ласкаясь, головой, подалась к ступенькам. Старик неожиданно легко поднялся в седло и подобрал повод.

— Тронулись.

Кобыла бодрой рысью направилась к дому. Она знала, что возвращается домой, и в радости возвращения не думала о том, что много раз еще придется ей приходить сюда, к чайхане, неся на своей старой спине старого хозяина и его неоплаченный долг.

Память

Старый Гулямкадыр-ата задумчиво сидел на веранде своего дома, и спиной он чувствовал столб, долгие годы поддерживавший навес над этой верандой. Так он сидел уже третий вечер подряд, — вернувшись на закате домой, садился здесь и предавался воспоминаниям. А ведь всего несколько дней тому назад он просто закрыл бы дверь своего дома и отправился в чайхану. Он любил чайхану, там всегда можно было встретить друзей-приятелей, пошутить, поболтать. Домой обычно возвращался за полночь, потому что жил один. Только по воскресеньям старик никуда не ходил, оставался дома и готовил обед, а потом садился в тени старой орешины и ждал своего внука Мамадали. Мальчик в этот день приходил к дедушке из интерната. Оба, и старый и малый, любили плов, особенно плов по-фергански. И потому Гулямкадыр-ата каждую субботу ходил на базар за продуктами для плова. Внук даже сердился.

— И зачем вам было беспокоиться, дедушка, — скажет он, обиженно надув губы, — добро бы базар был рядом, а то вон в какую даль идти нужно.

— Ах, дитя мое, для старого человека такое беспокойство только на пользу, — ответит Гулямкадыр-ата, радуясь заботливости внука. — Вся наша семья любила плов, и отец твой покойный, и мать…

Задумается после таких слов Гулямкадыр-ата, сдвинет густые белые брови, помолчит: потом шевельнутся в невнятном звуке губы, и словно запросится наружу, и потечет умеренная речь. Знает Гулямкадыр-ата — разбередит себе сердце воспоминаниями, но тянет его поговорить о сыне, о снохе, о жене. Мамадали много раз слышал этот рассказ, но никогда не перебивает деда, внимательно слушает. Мать он помнит смутно. Она умерла, когда ему едва исполнилось три года. Вспоминая, видит ее белолицей, полной и всегда смеющейся. А отца мальчик знает только по портрету, который, сколько он себя помнит, висит в переднем углу комнаты. Еще мальчик знает, что отец его служил в армии, в одном из городов Германии — трудно только выговорить название — и погиб там от взрыва мины. С тех пор прошло много лет. В большом доме остались жить двое, он и дедушка, а когда в колхозе открыли свой интернат, Хаким-ака забрал его туда.