Во время диктанта я сбоку посмотрел в тетрадь соседа и ужаснулся, потому что в каждой фразе было по ошибке. Особенно не в ладу он был с запятыми и тире, он вставлял их произвольно, где хотел и как хотел, ломая спокойный, мерный бег фраз ненужными заграждениями. Он ставил на пути слов противотанковые рвы тире и колючую проволоку двоеточий; рваные, исковерканные фразы тяжело падали на бумагу, простреленные знаками препинания. Кроме того, он был не в ладу с родами. Каждый абзац таил в себе невыставленную двойку. Я подумал о том, что надо спасать друга, и приблизил свою тетрадь к его тетради. Я щедро открывал ему маленькие тайны правописания, ему надо было только чуть повернуться, чуть-чуть скосить глаза. Впрочем, он мог бы и не косить: у него и так были узкие, раскосые глаза, они видели во все стороны. Но здесь он не увидел, нет, скорее, не захотел увидеть. Он чуть повернулся ко мне и сидел секунду, не двигаясь и как бы вцепившись глазами в мой лист. Но вдруг его взгляд оторвался от моего листа. Словно какая-то сила отрывала его от правильной орфографии, от легкого спасения, от нормальной оценки. Он отвернулся от меня и стал писать медленно, по-своему, отставая от диктовки, делая все ошибки, какие только можно было сделать.