Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе — таково было простое правило, которым всегда руководствовалась моя мать. Любить краски природы, просыпающиеся после дождя. Любить плеск утреннего моря и звук скрипящих половичков, доносящихся быстрым переворотом ветра. Любить те природные очертания, что нельзя воссоздать просто так.

Как будто предчувствуя, что вещественная часть ее мира должна скоро погибнуть, она необыкновенно бережно относилась ко всем вешкам прошлого.  Таким образом я унаследовал восхитительные миражи, призрачное имущество — и это оказалось прекрасным закалом от предназначенных потерь. Материнские отметины и зарубки были мне столь же дороги, как и ей. Мне осталось от нее еще и состояние покоя, которое чувствовала она всякий раз, наблюдая сумеречные игры птиц.

Я до сих пор хорошо помню столь крутой подъем в деревню "Грязноподъем" что приходилось велосипедистам спешиваться. Там, поднимаясь рядом с ней, сделал ей предложение мой отец. 

Я помню во всех подробностях даже старую теннисную площадку, которая к моему детству уже заросла поганками. Новая теннисная площадка была выложена по всем правилам грунтового искусства рабочими, выписанными из Восточной Пруссии. Вижу мать, отдающую мяч в сетку и топающую ножкой в плоской белой туфле. Руководство для игры в теннис перелистывается ветерком, на зеленой скамейке. С добросовестными и глупыми усилиями бабочки-белянки пробивают себе путь в проволочной ограде вокруг корта. Поодаль, за цветущим лугом, окружающим площадку, проезжие мужики глядят с почтительным удивлением на резвость господ, точно так же, как глядели на волан или серсо в восемнадцатом веке. Все это я помню благодаря ей, ведь это именно она чертовски хотела привить любовь к природным обличиям.

Мать любила и всякие другие игры, особенно же головоломки и карты... Эти точные восполнения доставляли мне, зрителю, какое-то и отвлеченное и осязательное удовольствие. 

Любимейшим ее летним удовольствием было хождение по грибы. 

Под моросящим дождиком мать пускалась одна в долгий поход с корзинкой. Часа через три можно было увидеть с садовой площадки ее небольшую фигуру в плаще с капюшоном; бисерная морось на зеленовато-бурой шерсти плаща образовывала вокруг нее подобие дымчатого ореола. Выйдя из-под капающей и шуршащей сени парка, она замечает меня, и немедленно лицо ее принимает странное, огорченное выражение, которое, казалось бы, должно означать неудачу, но на самом деле лишь скрывает ревниво сдержанное упоение, грибное счастье. Дойдя до меня, она испускает вздох преувеличенной усталости, и рука и плечо вдруг обвисают, чуть ли не до земли опуская корзинку, дабы подчеркнуть ее тяжесть, ее сказочную полноту. 

Около белой, склизкой от сырости садовой скамейки со спинкой она выкладывает свои грибы концентрическими кругами на круглый железный стол со сточной дырой посредине. Она считает и сортирует их. Старые, с рыхлым исподом, выбрасываются; молодым и крепким уделяется всяческая забота. Через минуту их унесет слуга в неведомое и неинтересное ей место, но сейчас можно стоять и тихо любоваться ими. Любоваться, как и всем тем, что окружает нас каждый день: будь то птицы, кружащие у окна; или листья вишни, ниспадающие к окну и отстукивающие барабанные ритмы в дождливую погоду.